Представьте: человек сидит на берегу тихого пруда. Он наблюдает за гладью воды, внимает её тишине и ясности. Всё в этом моменте дышит спокойствием — отражающее зеркало поверхности словно открывает портал вглубь самого себя. Это простое созерцание приносит глубокое удовлетворение, ведь в нём — покой, тишина и естественная гармония.
Но вот вдалеке, метрах в двадцати от берега, появляется лодка. Она плывёт неспешно, но за ней тянется след из волн, нарушающих безмятежность воды. Человек смотрит на приближающееся волнение и не может сдержать раздражения. Он бросается в воду и, с отчаянием в жестах, пытается остановить волны: разгоняет их руками, пытается поглотить, разбить, удержать. Он борется, изнемогает, пока не замечает, что вода вновь успокаивается. Тогда он возвращается на берег — вымотанный, но довольный.
И тут налетает шторм. Резкий ветер терзает поверхность пруда, дождевые капли сеют рябь и всплески. И снова человек срывается с места, снова прыгает в воду — пытается заслонить её от дождя, укрыть от ветра, усмирить природу. Он борется до последнего, пока буря не утихает. И вновь — измученный, он выбирается на берег.
А потом?
Он ничего не понимает. Совсем ничего. Не потому, что глуп, а потому, что не видит самого главного. Есть три простых истины, которые могли бы освободить его от бесконечной борьбы:
- Он не может остановить волны. Мир устроен так, что на него всегда будут влиять внешние силы — движение лодки, смена погоды, внезапные шторма. Он не властен над ними, как бы ни старался.
- Его вмешательство лишь усугубляет ситуацию. Каждое его движение в воде создаёт новые волны, новые всплески. Он не гасит волнение — он умножает его.
- Вода умеет успокаиваться сама. Её естественное состояние — покой. Она не нуждается в контроле. Всё, что нужно — позволить ей быть. Когда внешние раздражители исчезают, она возвращается к своей ясности, к своему отражающему спокойствию.
Проблема не в волнах. Проблема — в привязанности к неподвижности. Человек хочет, чтобы пруд всегда оставался зеркально ровным. Но чем больше он сражается за это, тем дальше от желаемого. Парадокс в том, что, если бы он просто позволил воде быть — даже с её колебаниями — он бы чаще наблюдал ту самую гладь, к которой стремится.
Но представьте, насколько прекраснее было бы другое состояние ума: если бы человек перестал заботиться о том, спокойна ли вода. Если бы он научился ценить её разное поведение — в штормах и в штиле, в тишине и в буре. Ведь всё это — проявления жизни, неизбежные, текучие, живые.
Тогда он бы перестал быть сторожем берега. Он бы приходил, когда хочет. Уходил, когда нужно. Он бы был свободен.
Вот она — дхарма.
